Проза

 
Тест М 

Ну, вот, блядь, они и прилетели! В том смысле, что мы приплыли!

Почему я это рассказываю? Накопилось, а потом, хоть кто-то должен узнать правду о факте нашего досихпорсуществования. Конечно, я вытру слово «блядь» из окончательного варианта вместе с табачными крошками от дерьмовых сигарет, олимпийскими кольцами пивных банок и прочими следами биологической активности одинокого гетеросексуального мужчины в предокончательном возрасте.

А начиналась вся эта страшноватая история с группки ученых-отморозков, жаждущих контакта с внеземными цивилизациями и постоянно посылающих в безмолвный космос всякого рода сигналы «мытутмытутприем». Их предупреждали умные люди, что надобно сидеть тише воды и ниже травы. Или тише травы? Хотя она и так довольно негромкая, трава. Хрен их разберет, эти древние доконтактные народные приметы. Короче, сидеть надо было тихо и не высовываться, особенно в дальний космос!

Мало ли, что у вас, видите ли, появилась возможность посылать мощный сигнал на сверхдальние расстояния. Я тоже, особенно когда меня доведут до состояния белого, как говорили древние, каления, могу послать очень далеко, может, даже дальше, чем все эти горе-ученые… О чем это я? Так вот, сигналы они слали, убогие IQ деграданты. Ни один из них не потрудился хотя бы представить себе, что те, кому они шлют эти свои треклятые сигналы, окажутся не совсем теми, кого навоображали себе сигналорассылатели. Точнее, совсем не теми. Даже в армии позаблядьпрошлого века уже осознали, что информацию следует кодировать, используя для этого всевозможные хитрые способы шифрования. Чтобы кто чужой не перехватил.

Зла не хватает! Зла-то, конечно, накопилось с избытком, поэтому и приходится выпускать его порционно, что ли, сублимируя выход наружу отрицательных эмоций в виде ненормативной лексики с целью освобождения подсознания от груза пережитого негативного опыта. Эка я загнул! «Ах-хренительно», как говаривал мой старый институтский приятель, ныне остепенившийся совершенно и сделавшийся чиновником в планетарном министерстве «З», в отделе «Поддержания здоровой рентабельности социума» — ПЗРС. Не спрашивайте о том, откуда взялись подобные названия. Сейчас об этом знает каждый младенец, впитав с био квази материнским молоком, одобренным вышеупомянутым недобрым словом министерством. Как, я забыл его упомянуть? Хм… Я-то, как и многие, выбрал из названия совсем другие буквы и составил свою собственную аббревиатуру.

Именно! Он чуть не настал воистину, всеобщий, планетарного уровня, полный П! А виноваты сигнальщики, чьи послания «мытутмытутприем» таки услышали, идентифицировали как «неестественную волновую активность протоцивилизационного уровня» и прислали комиссию.

Вы думаете, что кто-то сюда прилетел на космической блядьтарелке. Сотру потом… Дудки! Это мы, протоцивилизационная циви…, нет, получается «масло масляное», как выражались предки. Короче, это мы, тупые утырки, возомнившие себя властителями микроскопической планетки, волею 168 с гаком миллионов счастливых случайностей, возникшей из космического хаоса, это мы экстраполировали свои примитивные представления о перемещении в пространстве на представителей высшего разума. Никто ни в каких тарелках, кастрюлях, трубах с моторами и прочих грохочущих пердолетах к нам не прилетал. Ни-ког-да! Делегация появилась тихо, незаметно для нас – аборигенов, совершенно. Как так? Этого не может быть, всё фикция, в смысле, сайнс и вообще сплошной фейк. Сами вы фейк, мудаки! Это тоже из репертуара древних. Кажется, означает «мощные дураки». Или мертвые? Теперь не выяснишь, архивов практически не осталось, а художественную литературу упразднили за полной ненадобностью и «в связи с несоответствиями реалиям настоящего и вызовам будущего». Кажется так.

Может, очень даже может быть. Ларчик, это коробка такая с ключом, открылся просто – не надо было никуда лететь за тридевять световых лет. Летают мощные дураки. А умные умные, они телепортируются: посылают код, ну, там, ДНК, личную историю, опыт, знания, если коротко – всего себя в виде сложного кодированного сигнала, который раскодируется по прибытии и превращается, вернее, принимает образ и подобие среднестатистического, в нашем случае, «мощного дурака». Только неубиваемого: непотопляемого, несжигаемого, расстреливаемого зазря, на кусочки расчленяемого разнообразными «разрезалками пополам» и вновь воссоздаваемого с ехидной, хм-хм-хм улыбочкой. Пробовали, как же. Первым делом надо умертвить непознаваемое, дабы впоследствии изучить останки и ни хрена не понять. Проклятье вида. Они, впрочем, не обиделись. Терпеливо ждали, пока до нас допрет. Доперло, кто-то из умных сверху сказал «тпру», и лошадь бесплодных, но, по-своему занятных в своей полнейшей бесполезности мероприятий, остановилась. Кто-то умный понял, что, если мы не в состоянии причинить им никакого вреда, то, может быть, они очень даже в состоянии причинить вред нам. Причем, вред довольно существенный и, главное, непредсказуемый. Кто-то умный послал кого-то не совсем идиота допросить появильцев, в смысле, изменив форму диалога с «говори сука, кто тебя послал?!» на «добро пожаловать на планету Земля! Как представители земной ци…», зайти с другой стороны, то есть. Это после-то нарезалок в мелкий фарш! Они не удивились молниеносной смене гардероба налету нисколько – очевидно, все «представители» протоцивилизаций вели себя подобным образом. Поскольку, таких как мы, оказалось много, даже очень много во вселенной, то изучать их, в смысле наш, язык, повадки, в смысле, нравы и обычаи, появильцам, а именно так их прозвали впоследствии, было не с руки, они поступили просто. Читали аборигенские мысли и находили им самые, на их просвещенный взгляд, адекватные варианты ответов, наиболее полно, с их точки зрения, соответствовавшие уровню развития аборигенов и способности оных к восприятию новой информации.

Вы спросите, откуда я все это узнал? Нет, не от этого длинношеего животного, а из архива старых газет, которые должны были благополучно сгореть в конвекционной печи какой-нибудь хлебопекарни, но, все не утилизировать, поэтому и находят интересующиеся прошлым его материальные свидетельства. Я – один из них.

Забыл представиться, простите! х.с. Дэн Лю – утилизатор 2 разряда. Что? А, «х.с.» что такое? Нет, явно не Христос. Homo Sapiens в переводе. Про Христа нам все показали в документальном кино, так сказать, — обратном просмотре истории. Время, как пленка в древних информационных носителях. Были такие штуки – магнитофоны, стримеры там всякие, кассеты с магнитной пленкой использующие. Для записи чего угодно: музыки, изображений, документов. Включил «play» — оно заиграло, включил „reverse”, — заиграло в другую сторону, назад, то есть. Я сам их не видел, но смысл должен быть именно таким – иначе зачем писать „reverse” на клавише. Вот, и с историей та же петрушка. Это трава такая, съедобная.

Так вот, когда показали про Христа и людей его: что они на самом деле делали, о чем говорили и вообще, — церковь закончилась, точнее, религия. Церковь пыталась было сопротивляться, но про нее тоже показали, причем, смотрели все, не закрывая глаз, до потери, в прямом смысле, пульса. Хотя, закрывай — не закрывай, а трехмерная картинка происходящего с цветом, звуком и даже запахом появлялась в сознании, да так, что ты уже не задавал вопросов о ее достоверности. Хочешь – смотри, не хочешь – видь. Это разные понятия, но, в данном случае, они совпали по форме и содержанию совершенно. Впрочем, беспредела допущено не было: служителей культа не позволили «отблагодарить» за дела их скорбные. Иначе бы ни одного не осталось. Люди умеют и, главное, любят убивать себе подобных – в этом их основное отличие от остальной фауны нашей планетки. На появильцах сие ярко и убедительно продемонстрировали… А на других экзо, с нашей точки отсчета, планетах, как оказалось, повторялись практически одни и те же паттерны: конечности с пятью отростками, внутренний скелет у высших и наружный у низших животных, парность многих органов и еще куча чего. Привычки с традициями тоже. Например, мощи. Это засушенные кусочки тела выдающихся, по мнению церкви, умерших, которым поклонялись потомки: целовали их, пели песни и совершали какие-то странные ритуалы.

Вы можете себе представить, чтобы продвинутые целовали компоненты компьютера? Нет! Вот и я – не могу, а мощи таки целовали. И в очередь для этого становились, многочасовую. Сами церкви пришлось тоже взять под охрану, ибо потребность человека в мести неутолима, а если ее объект по каким-то причинам вдруг делается недоступен, то стены с рисунками, мебель и прочая декорация, — всегда тут. Одним словом, вернее, тремя – церкви стали музеями, причем, произошло это повсеместно на планетке: мечети с синагогами, индуистские, буддистские, синтоистские и прочие «храмы» превратились в объекты реверсной истории – приходи, и на месте, в исторической атмосфере, увидишь, услышишь и даже понюхаешь все то, чем тысячелетия загружалось сознание общества.

Но, перед тем, как мы, под строжайшем контролем появильцев приступили к санации, и случился тот самый казус, который чуть было не стоил всем нам жизни. Вот вы, когда идете к восстановителям здоровья, с чего начинается эта, довольно, надо заметить, неприятная процедура? Правильно, с теста. Вас обследуют: сканируют, томографируют, ощупывают всякими приспособлениями снаружи и, что самое неприятное, внутри. И лишь после того, как восстановители получают законченную картину вашего организма, состояния сознания и прочих необходимых параметров, вас начинают восстанавливать. Таблеток от боли не дают, ибо снимать симптом, не устранив и, даже, не выяснив причину, — полный идиотизм. Восстанавливаются клетки, нейронные связи, биохимический состав тканей и прочие тонкие и недоступные моему пониманию вещи. А что вы хотите, я – утилизатор. Утилизирую «ставшее ненужным настоящему и не способствующее оптимальному формированию будущего» вещи. Хотите, вас утилизирую? Стойте, стойте, эта шутка была… Ценность жизни оказалась воспринята лишь тогда, когда над каждым нависла непосредственная угроза ее насильственного окончания в режиме «хрясть – пополам» или аннигиляции, если по-научному.

За что, спросите вы? А за что мы убиваем высших животных? Что-что? Да, правильно, убивали. И ели. Каждый день почти. Никто не интересовался их мнением, попросту потому, что никто не понимал их язык. Мычат себе и все тут. Мы тоже, с точки видения появильцев, издавали не слишком приятные для их восприятия звуки. И что, умертвлять нас за это и съедать? Протеины, аминокислоты синтезируются элементарно, быстро и малозатратно, зачем же тогда было устраивать перманентный геноцид другим видам млекопитающих? Потому что, любим убивать.

А они не любят. Перешли эту ступень развития очень давно. Поэтому, они к нам с комиссией появляются, а не мы к ним. Но, поскольку они никогда ничего не делают без однозначного согласия на то представителей пусть примитивных, но все же цивилизаций, у нас подобного согласия тоже испросили. Но мы-то любим! Вернее, любили. Иначе не представляла бы история нашей, с позволения появильцев, сказать, цивилизации, непрекращающуюся череду войн, аннексий территорий, пыток, изнасилований, убийств и прочих зверств. Обитатели одной пещеры, изъясняющие свои примитивные потребности и мысли определенным набором вербальных знаков, фонем, морфем, силлогем и прочей лингвистической белиберды. Что? Да вот, пожалуйста… «Кровь с молоком». Цвет лица, значит, очень здоровый, румяный такой… А в реальности мы предпочитали «молоко с кровью».

Появильцы устроили нам тест на, как выразились бы предки, вшивость. Контракт, как бы… Они, официально и совершенно серьезно спросили одновременно всех обитателей планетки, смогут и, главное, захотят ли они, то есть, мы, прекратить заниматься убийством в принципе. Заранее предупрежденные о формальной стороне испытания, неизбежности его прохождения, ответственности за увиливание и невозможности подкупа комиссии, мы-они-предки с легкостью на этот тест согласились. А что? Мы лжем как дышим. С молоком отца и матери, кажется так, впитав и усвоив полезность лжи для достижения своих целей и просто приятность ее как таковой… Фишка в том, что муравьи не понимают, что такое лес, они осознают лишь часть целого, микроскопическую зону своего обитания. После теста надо было сдать мочу на анализ. Тест ведь, как же без этого? Не сразу, почему-то, а неделю спустя. Сдали, куда денешься. И тут выяснилось, что никто и не подумал расстаться с привычкой пожирания плоти «братьев своих меньших». В ней, в моче, как в Евангелиях, все прописано, до последней, так сказать, капельки… Вот тогда-то она и вылезла наружу – лживость наша паскудная! А так как тест мы, что ожидалось появильцами, не прошли, то нам открыли последствия нарушения контракта. Они, справедливо, по их мнению, считают ложь «изначально-основоразрушающим нарушением» разумными существами договора, стало быть, и кара за подобное представлялась им обоснованной – лишение разума.

Надо заметить, что довольно существенная часть населения планетки и так не отличалась особым наличием признаков разума. Иначе как объяснить тот, к примеру, факт, что вся, поголовно почти, молодежь чуть не сотню лет слушала музыку, основной гармонией которой был гамма «вау-вау-ва». Какую не послушай песню из конца XX века до практически завершения XXI, найдешь в ней это дурацкое «вау-вау-ва». Ребенок так грудь материнскую сосал раньше, причмокивая от удовольствия. Я читал в романах – инструкции такие, толщиной в несколько сантиметров и очень неточные – не удивляюсь, что утилизировали их окончательно.

Мощные дураки выбирали тех, кто ими правил по нескольку лет, после чего, либо переизбирали этих же самых, но куда более мощных, нежели большинство избиральщиков, дураков на следующий срок, либо избирали таких же новых. Некоторые умудрялись находиться у власти всю жизнь. При этом, все на всех жаловались, обвиняли, но терпели, ибо о такой очевидной сейчас штуке, как альтернатива, даже не задумывались. Конечно, я имею в виду самоуправление. Под контролем, само собой, всем понятно, чьим. Сами-то мы наглядно доказали отсутствие разума. Но, одно дело, фигурально выражаться, дескать, «мозгов у тебя нет», «крышу снесло», «чердак поехал» или «умом тронулся», а другое, — когда представители, высшего, как всем сразу стало понятно, разума, собираются лишить тебя сознания, стерев его или заменив каким-то суррогатом. То есть, теперь ты «муу», существо, стало быть, неразумное, которое можно даже съесть, если в этом возникла бы необходимость. К счастью, таковой у появильцев давно не было. Ни необходимости, ни потребности, ни даже самой мысли о подобном у них не возникало…

И тогда нам показали, кто мы такие, с их точки видения, в смысле, на самом деле… И что нас ждет, и что случилось с теми, кто нарушил, и с теми, кто не внял предостережениям, то есть, не прошел «тест М». С пор Земля изменилась до неузнаваемости, да вы это и без меня знаете – не зря в послеконтактное время родились. Эх, молодежь…

Так что, отнеситесь посерьезнее к анализу мочи – это вам не «вау-вау-ва» напевать всуе…

Июнь 2018

 
«Бриони» здесь есть? 

Такой вопрос я услышал в не совсем обычном магазине модной и дорогой одежды, вход в который осуществляется по сию пору по особым пропускам. Да-да, именно так. Чтобы иметь возможность купить в нем одежду, обувь и аксессуары известных европейских и мировых законодателей моды, в народе именуемых брендами, надо работать в банке, страховке или в престижных компаниях. Одним словом, это привилегия тех, кто обременен статусом и деньгами.

Магазин этот называется… Впрочем, пусть это до поры останется маленькой тайной.

Нескромно будет заметить, что волею случая или судьбы, что зачастую означает одно и то же, моя жена была счастливой обладательницей подобной привилегии, уютно умещающейся в портмоне в виде пластиковой карточки. Я же, как муж, имел полное право примазаться и воспользоваться, что и делал с неизбывным удовольствием, ибо, что греха таить, был ценителем хорошей одежды и обуви. Хороший—понятие относительное, заметит внимательный читатель и будет абсолютно прав.

Здесь необходимо пояснить, что слова модный и хороший синонимами не являются, так как модный фасончик становится не столь уж хорошим в тот самый момент, когда перестает быть модным. А вещь, имеющая свой неповторимый стиль, крой, если угодно, характер, зачастую становится частью вас, выражая и подчеркивая вашу индивидуальность. Она вне моды и, как правило, служит вам долго, принося радость.
Учитывая тот прискорбный факт, что индустрия моды—это беспощадный к своим жертвам бизнес, что подтверждается внешним видом многих моделей на подиуме, то, что модно, далеко не всегда хорошо.

В этом магазине можно было за вполне разумную цену одеваться именно в стильную одежду. Излишне упоминать, что, при первой возможности я отправлялся туда.

В те далекие времена, когда в нашем доме еще был телевизор, я как-то увидел забавный эпизод, показывающий канцлера Германии, ныне переквалифицировавшегося в нефтетрейдера одного обширного северного государства. Будучи человеком тщеславным и властным, канцлер, то есть, глава правительства Германии—статный мужчина в расцвете сил, отвечая на нескромный вопрос докучливого репортера, что за костюмчик надет на нем, элегантным движением руки распахнул полу пиджака. Делая вид, что не имел до этого момента ни малейшего представления о том, во что он одет, канцлер прочел имя, нашитое на подкладке. Не свое, разумеется, свое он помнил. «Кажется, «Бриони»», — опуская подуставшую от напряжения бровь, скромно промолвил он.

Так вот, неспешно прогуливаясь по торговым залам и слушая тихую музыку, вежливо уступая дорогу людям, погруженным в процедуру приятного шопинга, сравнимую в современном мире разве что с коитусом, я обратил внимание на двух мужчин, увлеченно занимающимся вышеописанным.

Нет-нет, упаси боже, они занимались поиском делового костюма для старшего и, судя по его виду и походке, главного в этом дуэте господина.

Мужчины говорили по-русски, что было отнюдь неудивительно, поскольку магазин пользовался заслуженной славой и за рубежом. Забавно применять это выражение по отношению к стране, которую давно покинул и где оно всегда означало заграницу, то есть, все то, что находилось вне границ государства. Сейчас заграницей стала сама северная страна, представители которой, благоухая дорогим парфюмом, с живым интересом обсуждали преимущества одних брендов над другими.

Более молодой джентльмен был местным, то есть русскоязычным, живущим в Германии, очевидно, давно и обладающим заветной карточкой. Он выполнял роль гида, показывая и давая пояснения, когда гость задерживался взглядом на какой-нибудь вещи или замедлял шаг. Поскольку мы как раз находились в том торговом помещении, в котором мужчины, предоставив своим женам свободу действий, могли сосредоточиться на рассматривании, выборе и примерке одежды, я услышал вопрос про «Бриони».

«А «Бриони здесь есть?», — спросил молодого гида его важный гость, похожий на типичного чиновника средней руки, кои составляют одну из высших каст обширной северной страны.

Они направились дальше, очевидно, в поисках «Бриони», оставив меня в раздумьях об особенностях человеческого сознания, учении великого Дарвина о разнообразии видов и схожести некоторых из них.

Канцлер в ту пору уже сменил профессию и место жительства, а его кресло заняла дама, вызвав переполох в рядах ученых-лингвистов, вынужденных ввести неологизм в немецкий язык, не знавший доселе понятия «канцлер» применительно к женскому роду.

Я не знаю, удалось ли тому господину найти вожделенный «Бриони» или нет. Это было весьма непростой задачей в то время, поскольку многие сильные мира сего, альфа-самцы, одетые в дорогие костюмы, по каким-то неведомым мне причинам, предпочитали именно этот бренд.

В тот самый момент я понял, что никогда, ни при каких обстоятельствах не куплю себе вещь с таким именем. Да простит меня маэстро Бриони. Он к этому решению не имеет ни малейшего отношения…

 
О погоде 

Неделю стояла жара и не уходила, сволочь. Будто солнце решило выжечь все живое на отдельно взятом им в оборот куске грешной Земли. Палило нещадно. Душило, что твой Шариков котов. Коты грелись по утрам и опасливо выползали на улицу вечерами, когда мыши, отойдя от дневного обморока, отправлялись за пропитанием. Закондиционированные в автомобилях и офисах двуногие, перебежками, не полностью теряя достоинство, добирались полугалопом до своих машин, запаркованных у станции и, врубив кондей на полную, разъезжались по домам.

Я страдал. В бюро, где мне пришлось провести несколько дней, стояли два вентилятора и с монотонным жужжанием потребляли электроэнергию. Коллега, видимо, решил меня немного утешить, наблюдая мои жаромучения. «Завтра обещали плохую погоду». Заметив искорку безумия в моем взгляде, он поспешил добавить: «дождь будет». То есть, видя на небе солнце, помирая от жары, обливаясь потом, отчаянно воняя и исходя жирами на дерьмо, люди продолжали считать этот ад хорошей погодой, а дождь, приносящий облегчение всей без исключения флоре и большей части фауны, дождь оживляющий, освежающий и спасающий тысячи жизней — погодой плохой.

Я слабо улыбнулся и что-то промычал в ответ. Видимо, он счел меня идиотом. Я, в принципе, ничего не имею против…

 
Над всей Швейцарией безоблачное небо 

Вечереет. Смотрю на небо — тучи, давилово то еще, дышится, как в скафандре, ибо нечем. Днем, когда на горизонте кучевые еще невинно заигрывали с перистыми, пролетела пара то ли Рафалей, то ли Gripen E, не успел разглядеть: быстро и низко, вынырнув из-за близлежащих вполне себе гуляльных холмов, с креном порядка сорока пяти градусов. Подумал, что над Швейцарией безоблачное небо. Потом вспомнил истинный смысл этого высказывания и чуть было не перезвездился. Слава богу, я атеист с небольшим агностическим приветом. На душе, — это на ладонь повыше желудка, на который ее обычно кладут, имея в виду сердце, стало легче. Пусть оно таким и останется — чистым, даже несмотря на облачность…

 
Ночная бабочка 

Я поймал ее! Наконец! Она была огромна, огромна и прекрасна – гигантская ночная бабочка. Я долго за ней охотился, ночами, как хищник, под аккомпанемент сверчков, подмигивание светлячков, звезд и висящей точно над домом половинки сулугуни.

Бабочка долго боролась за жизнь, короткую, бесшумно порхающую в ароматной южной ночи безобидную жизнь, но спасенья от длинной, острой стальной иголки с красной бусинкой-наконечником в моих пальцах и острием в ее груди быть не могло. Она жила еще какое-то время на иголке, опьяненная запахом маминых духов, которые я, предварительно уточнив, от чего засыпают бабочки, одолжил на время для моих по-детски жестоких целей.

Ничего более красивого я, пожалуй, в своей жизни не видел, вернее, видел, конечно, но не обладал. Она была похожа на самца павлина, распускавшего свой невыносимо прекрасный хвост после долгих уговоров праздношатающейся по парку курортной публики. Мою бабочку показывали по телевизору, большому и черно-белому в передаче «В мире животных». Когда ведущий, добрый всезнайка, рассказывал, немного картавя про дельфинов или китов-убийц – касаток, цвет был не столь важен, но тропические птицы, бабочки, диковинные рыбы и прочая невероятных форм жизнь сужалась до оттенков серого…

Я никому ее не показал, кроме родителей, сам не знаю, почему. Вероятно, мне не хотелось разделять с другими радость владения такой красотой. Я был у родителей довольно закомплексованным поздним и единственным совместным ребенком. Признаться, я немного опоздал с рождением, чтобы стать полноценным товарищем по всем, зачастую, рискованным похождениям старшему поколению дворовых пацанов, поэтому много времени проводил за чтением и юным натурализмом…

Я увидел ее во дворе нашего дома, огромного как корабль, чья корма возвышалась над остальным корпусом, а нос был ровно на один этаж ниже и смотрел в направлении моря. Бакборт омывала неширокая улица, протекавшая между ним и закованной в бетон рекой, между прочим, самой короткой на свете. Штирбортом дом-корабль причалил к горе, росшей из земли круто ввысь. Гора спустила свой склон к самому морю, а за многие сотни шагов до ее края, срезанного в высоких целях дорожного строительства, гордой громадой океанского лайнера стоял наш дом. Гору подпирала массивная каменная стена. Огибая дом, стена создавала проезд машинам во двор. Для меня она служила пособием по ботанике, энтомологии, серпентологии и прочей жучкологии. Вечерами стена, не дающая горе съехать на дом, отойдя от детских воплей и ударов мяча, начинала жить своей особенной, ночной жизнью.

Там я и поймал свою бабочку. Вскоре после этого, я перестал летать во сне, а спустя много лет, приехав из армии, домой на побывку, случайно снова увидел ее, наколотую на длинную, местами поржавевшую иголку, воткнутую в тщательно выпиленную мной дощечку. Крылышки покрывал слой пыли, край одного был обломан, нескольких лапок не хватало.

У нас в то время гостила Софья Губайдулина – известный композитор. Я тогда был настолько отдален армейским бытом от нормальной человеческой жизни, что не смог в полной мере оценить драгоценности общения с ней. Помню лишь, как она сказала матери, что может писать музыку лишь ранним утром, когда люди еще не проснулись и ей не мешает шум, создаваемый их мыслями. Я служил на границе, служил по-настоящему, вникать в столь тонкие, эфемерные материи был не в состоянии, но фразу эту запомнил.

Рано утром, когда большинство жителей мирно спало, я взял полотенце и отправился на пляж. Выкурив первую утреннюю сигарету, я переоделся и вошел в чистейшую, прохладную и гладкую, как зеркало, воду спокойного моря, еще не разбуженного звонкими голосами счастливых курортников и пронзительными криками чаек.

Грести приходилось одной рукой, но этот стиль размеренного и берегущего силы плавания был мне хорошо знаком, я мог находиться в воде часами, не уставая и не чувствуя потребности вернуться на берег. Заплыв далеко за буек, я лег на спину, полежал так некоторое время, смотря на отражение моря в небе, потом осторожно вытянул левую руку и погрузил ее тыльной стороной ладони в море. Маленький плотик едва покачивался на поверхности. Крылышки-паруса смотрели на меня двумя огромными глазами, словно старались сохранить в памяти мое мокрое то ли от воды, то ли от слез лицо.

Я с трудом оторвал от них взгляд, медленно повернулся и поплыл к берегу, навстречу взрослой, серьезной и беспощадной жизни.

Wädenswil 2012

 
Знаки 

Страны – как люди: разные, с индивидуальной судьбой, характером, стилем… Одни большие, другие маленькие, одни богаче, другие беднее. Кто и что их делает такими: случай – каприз истории, свободный выбор или рок, злая воля или холодный расчет? Кто знает…

Есть люди, живущие «с головой, повернутой назад», есть и такие, кто умудряется существовать вовсе без головы… Одни живут воспоминаниями, другие – мечтой о грядущем; иной ждет всю жизнь своего шанса, другой упорно ищет возможности реализовать свою судьбу; некоторые коллекционируют марки, иные – деньги.

Жить прошлым – глупо, ибо оно ценно лишь опытом, из него извлеченным. Жить будущим – смешно, ибо оно текуче, изменчиво, инвариантно, да и формируется силами, неподвластными воле индивидуума..

Стало быть, разумно жить настоящим, время от времени поглядывая в прошлое, как водитель автомобиля бросает взгляд в зеркало заднего вида, дабы вовремя заметить, не догоняют ли машину его обитатели…

В будущее не заглянуть, но его можно и нужно предчувствовать…

Когда-то давно я был ребенком. Брат рассказал мне историю из его жизни, приключившуюся с ним на дороге. Он сидел за рулем в тот странный час, когда день уже закончился, а ночь еще не наступила. Сумерки, предвестник тьмы, старая машина, неработающий ближний свет, разбитая, традиционно ужасающего качества дорога, хочется спать…

Вдруг руки сами резко крутанули руль влево и через мгновение выровняли машину на полосе. Брат затормозил и оглянулся. Позади чернел силуэт экскаватора, оставленного на улице без освещения, без ограждения или знаков.

Смерть – это не старуха с косой или улыбчивый скелет. Нет-нет. Смерть – это тень, глубокая и всегда рядом, как старый друг: может войти без стука и позвать за собой… Один раз я видел ее. Настоящую, свою, личную. Когда-нибудь расскажу по секрету…

Однажды, закончив дела, я подошел к двери квартиры и положил ладонь на ручку, собираясь выйти наружу. Высокая двойная дубовая дверь старого питерского особняка, витая, хитро изогнутая дверная ручка сияла золотом, как педаль концертного рояля.

Рука легла на нее и не смогла повернуть, надавить вниз, открыть дверь – что-то мешало… Я застыл, ошарашенный происходящим. Постоял несколько мгновений, вернулся в квартиру, походил бесцельно, потом подошел к двери снова. На сей раз дверная ручка поддалась без сопротивления, даже не скрипнув.

Я ступил на площадку лестницы и увидел на ступенях кровь: капли, брызги, лужицы, отпечатки подошв, каблуков. Здесь только что истекал кровью человек. Куда он бежал: вверх по лестнице, к себе домой или вниз, вели его или волокли силой – было неясно. Я видел лишь свежую кровь, вдыхал ее дурманящий запах. Что-то не пустило меня выйти на лестницу в тот момент, когда она пролилась… Или кто-то… Я не знаю. Видимо, мой час не пробил в тот день, как и ангел-хранитель уберег брата моего в сумерках на дороге.

Люди – как страны: большие и маленькие, счастливые и несчастные, богатые и бедные, умные и не очень…

Нас уже семь миллиардов, и ангелы-хранители не справляются, увы, со своей работой. Они-то могут улететь прочь с гибнущей планеты – у них есть крылья. Должны быть, во всяком случае… А мы рождены ползать, придавленные к земле силой тяжести. Полубоги? Нет, убоги! Но даже мы иногда в состоянии предвосхитить будущее, а значит, повлиять на него, пусть в пределах собственной судьбы.

Выйдя из сумрачного парадного на улицу, я увидел свет, жизнь, будущее…

Оглянувшись на громаду экскаватора, брат мой увидел и оставил в прошлом мрак, ужас слепого случая, злого рока…

Когда в церкви звонит колокол, я иногда вспоминаю о таких случаях и замедляюсь, что бы я ни делал, в ожидании следующего удара.

Жизнь прекрасна, не правда ли?

Цюрих, 17 Ноября 2011 от рождества Христова.

 
Железный лист 

Это случилось в  Петербурге, но не в старом Санкт-Петербурге, а в уже трижды переименованном, причем, последний раз, на мой взгляд, удачно.

Я  бодро шагал по одной из улиц Петроградской стороны в направлении дома, который тогда считал своим, не в смысле собственности, а потому, что меня там ждала женщина, ставшая впоследствии моей женой, кот, ставший «приемным сыном» и вкусный обед. Я любил всех троих, и от этого происходила бодрость в шаге и оптимизм во взгляде.

Было, по-особому, ветрено, то был, вероятно, ветер с Васильевского острова, уже уставший носиться по его линиям и принявшийся теперь за старые дома Петроградки. Я знал этот ветер и опасался его, ибо он был причиной многочисленных ангин моего неспортивного детства. Где-то над головой пронзительно каркнула ворона, словно предупреждая о чем-то.

Шагах в десяти впереди меня шла женщина, которую я уж было собрался обогнать, но то ли крик птицы, а может, какое-то безмолвное знание заставили меня взглянуть наверх.

В этот момент порыв ветра справился, наконец, с листом кровельного железа, который гнил уже невесть сколько лет на крыше старого дома. Железная лента, причудливо извиваясь, удивительно медленно планировала вниз.

Я вдруг с предельной ясностью осознал, что это не что иное, как Смерть женщины, её персональная Участь вот-вот вонзится ржавым углом  в голову. Нечто внутри меня заорало женщине приказ стоять, предупреждение об опасности.

Она, видимо, испугавшись истошного крика, замерла на месте, втянув голову в плечи.

Медленно завершив последний пируэт, железный лист с грохотом впился рваным краем в асфальт улицы в полутора шагах впереди оцепеневшей женщины. Она даже не успела поблагодарить меня, да это было и не важно.

Женщина смогла пролепетать лишь одну фразу: «О, Господи!»

Для меня лучшей награды быть не могло.

 
Говна пирога 

 

Они жили на одной лестничной площадке — считай, сидели за одной партой. И в первом и во втором случаях трудно избежать общения. Ей было шестьдесят, ему — чуть за тридцать. Он любил жизнь, природу и кота Бабсика, она любила зеркало за то, что оно могло её отразить. Её, неотразимую — отражало. Он про себя звал ее Дамбочкой, придумав это слово то- ли от дамы и бочки, то ли от дамбы и бочки — не суть. Дамбочка носила игривые шляпки и баловалась косметикой. Смириться с возрастом она не хотела или не могла. Сил и энергии на поддержание оружия в боеготовом состоянии ей уже не хватало, и тогда Дамбочка нашла способ их пополнения.

Она стала караулить его на лестничной клетке и, едва заслышав знакомые шаги, пятясь, заходила к себе, неслышно затворяя дверь. И лишь когда он подходил к своей квартире — с шумом врывалась на небольшой пятачок лестничной площадки и устаивала ему абсолютно безобразный скандал. Поводов не было, да они ей были и не нужны, просто он, по всем её вампирским меркам, идеально ей подходил. Он пытался обороняться, приводил логичные аргументы, взывал к  разуму и здравому смыслу, ужасно раздражался, нервничал, и за те несколько минут, что продолжалась их встреча, терял уйму энергии.

Поскольку порядочность и глупость, увы, очень часто мирно уживаются в одном теле, а он не был исключением из этого грустного правила, человек искал корень зла в себе, и поиски эти приводили лишь к ещё большим проблемам. Бедняга начал худеть, потерял аппетит, стал рассеянным; головные боли вдруг показали ему всё свое искусство, на что тут же откликнулось тахикардией его чувствительное сердце, которое поддержал желудок, проделав в себе язву.
В течение каких-нибудь пяти — шести месяцев от здоровья и жизнерадостности мужчины тридцати с хвостиком лет, осталось одно воспоминание.

Он пытался приходить домой позже, в надежде не застать её на треклятой лестнице, но тщетно. Человек ведь стрелял наугад, а Дамбочка, вооруженная стратегией, была непобедима. Да и внешне она, говоря ненаучно, молодела день ото дня. Он было затеял обмен, но дело не шло, ибо ему надо было показывать людям свою квартиру, но в этой части марлезонского балета появлялась Дамбочка, и потенциальный обмен уносил от такого варианта ноги. «Застрелиться бы», с тоской думал человек, но в стране, где он жил, оружие имели только армия, милиция и бандиты, а прочим категориям трудящихся за его ношение и хранение, не говоря уже об использовании, грозила тюрьма.

Но жизнь, знаете ли, сама часто помогает попавшим в беду. Иногда помощь приходит в виде деревца, за которое хватается бедолага, угодивший в трясину, либо добрый волшебник в сержантских погонах не позволит пьяному ублюдку огреть ближнего своего бутылкой по голове, а иногда помощь оборачивается прекрасной феей, делающей из пьяного ублюдка вполне приличного человека и хорошего семьянина. В нашем случае помощь позвонила и пригласила в гости к себе, незаслуженно забытому, но, чёрт подери, верному старому институтскому приятелю. Тот был балагуром и бабником, душой любой компании, притом человеком незлым и готовым помочь своим многочисленным друзьям и товарищам. Любимым выражением его была, явно фольклорного происхождения, фраза «говна-пирога».

Радуясь возможности избежать встречи со своей мучительницей, человек постучал в дверь на последнем этаже старого дома, в парадном которого никогда не ступала нога уборщицы.
«Тихо-то как», мелькнула мысль, заглушенная трелью звонка. Дверь с шумом распахнулась, и он был втащен в дом, похожий на трюм старой пиратской шхуны, нежно именуемый в народе «Б.У.»

Они спросили друга, «как жизнь, как дела?», потом возникла эта мучительная в таких случаях пауза, но через мгновение старые друзья застукали пару рюмочек, и он рассказал свою историю внимательно слушавшему его приятелю.

«Ну дык это ж просто говна-пирога, а не проблема», — наливая по второму заходу, пробасил тот. Я тебе вот что посоветую… Выслушав диагноз и способ лечения, человек сперва не поверил ушам своим, но приятель вдруг сказал, посерьёзнев: «А ты и так стоишь на краю могилы, и выхода у тебя другого нет. Потянешь ещё кота за хвост и… ляля».

Была пятница, работу заслонили два долгих выходных, он позвонил сестре, чтобы та накормила кота, и остался у приятеля. За это время они разработали стратегию борьбы с соседкой.

Уже само по себе отсутствие жертвы заставило Дамбочку нервничать и крепко подпортило ей выходные. Видя незнакомую женщину, входящую в дверь напротив, она попыталась было выяснить, где же её сосед, но ответом ей было ледяное молчание. Её не удосужили даже взгляда. Дамбочка была вне себя. В понедельник вечером человек вошел в подъезд своего дома с букетом алых роз, купленных по дороге и направился к квартире соседки. Распахнув дверь, Дамбочка тупо уставилась в букет, а тот поплыл ей со словами поздравления с чем-то, чего она уже не расслышала. Из-за цветов появилась широкая радушная улыбка и через пару мгновений сосед исчез, оставив её с букетом цветов в руках.

«Надо же, сработало!» — удивился человек, шагая по своей комнате. «Главное стратегия, а остальное — говна пирога»— пробормотал он себе под нос сакраментальную фразу.

На следующий день он встал очень рано, вышел на лестничную площадку, собрал с пола розы, соорудив из них подобие прежнего букета и положил их на порог Дамбочкиной квартиры.

Идя домой с работы, человек купил целую связку разноцветных шаров в виде забавных зверушек. Прохожие смотрели на него как на идиота, но ему было наплевать. Отныне у него была цель, он был вооружен стратегией и сумел взять под контроль свои эмоции. На этот раз Дамбочка попыталась было «возникнуть», но ответом ей, кроме улыбки и шариков стало слово «любимая». Она опять упустила время, опешив от неожиданности, и человек спокойно вошел к себе.

Дамбочка спала с лица, у неё пропал сон и белый свет вдруг сжался в пределы «глазка» входной двери. Так продолжалось с неделю. Он регулярно убирал с лестницы остатки букетов и обрывки шаров, собирал разодранные коробки конфет, а в пятницу Дамбочка в первый раз не вышла на «битву».

Человек прислонил большое зеркало в тяжелой раме, украшенное пурпурным бантом, к стене у двери соседки, забрал Бабсика и уехал к сестре на выходные.

В понедельник, вернувшись пораньше, он столкнулся в подъезде с жильцом с верхнего этажа. Поздоровавшись, тот поведал новость — Дамбочку увезла «скорая». «Дело серьёзное, видать, паралич разбил», — вздохнув, добавил сосед.

Всё в нашем мире, как выразился один великий сатирик, «увязано и укручено» и камень, брошенный в небо, обязательно вернется на землю, но там, куда он упадет, может стоять и бросавший.

Дамбочку погубила её гнусная натура, стратегия соседа и  жизнь, которая иногда наказывает Зло.

Такая вот история: то ли трагедия, то ли комедия, одним словом — «говна-пирога»!

Гамельн, Февраль 1997 г.. 

.

Рождественская сказочка

 

Темным зимним утром к церкви «Ожидания Господа», что стоит уже невесть сколько лет где-то в центре Европы, подошел скромно одетый человек с удивительными глазами. Он сильно хромал и странно, как-то по особому бережно, держал одну в другой свои руки.

На площади перед церковью ветер играл достижениями цивилизации, гоняя их обрывки и обертки по брусчатке. Старая ворона терпеливо ждала открытия булочной на углу — она помнила свой первый визит сюда лет сто тому назад — птица была тогда молода и любила, сидя на крыше колокольни, смотреть на лица людей: а сейчас, чтобы заглянуть в них, ей приходилось опускаться на камни мостовой — что-то изменилось в мире, и ворона, в свободное время, гадала — что же?

Приближалось Рождество и на Главной улице Города — Торговой, и на Главной площади, той, что у церкви, кстати, тоже Торговой, — строились красивые деревянные прилавки в виде теремков и домиков, украшенных забавными персонажами из добрых сказок.
Торговые ряды эти напомнили человеку что-то далекое, почти забытое и там, в его воспоминании, за ними тоже была церковь, правда не такая большая и красивая. Откуда-то сверху доносились робкие звуки скрипки — смычком водила невзрослая рука, все время спотыкаясь на сложном месте, но ученик начинал снова и снова.

«Где же это играет? » — подумал человек и поднял голову. Он встретился взглядом с Вороной, она тоже слушала скрипку и даже знала слепого мальчика, который всегда оставлял ей хлебные крошки и пшеничные зерна на подоконнике. Он называл ее «птичка» и видимо думал, что она маленькая и очень красивая. Ворона никогда не подавала голос при мальчике, так как знала, что люди шарахались, когда она громко здоровалась с ними. Зерна и крошки птица склевывала честно, хотя они и были ей, как говорится, «на один зуб». Увидев глаза человека, она вдруг почувствовала себя маленькой и глупой. Внезапно сорвавшись с места, птица перелетела одним махом на подоконник в комнате Мальчика. Человек перевел взгляд туда. Скрипка замолкла. Мальчик понял, что прилетела Птичка, но у него не было зерен, и он подошел к окну, не зная, что делать. «Слепой», — сказал про себя человек и глубоко вздохнул: «Опять слепой». Заломило в ладонях — по пятницам у него всегда ныли ладони, да и ходить становилось трудно. «Старость, видимо», — пошутил про себя человек и усмехнулся.

Ворона вдруг заметила хлебец, лежащий на самом краю подоконника. Тихонько каркнув от неожиданности, она подцепила его клювом и взмыла в небо. А Мальчик заплакал — ведь он не смог накормить свою птичку.

Скрипнула тяжелая церковная дверь, из нее, кутаясь в сутану, вышел старый священник с листком бумаги в руках. Покопавшись в складках своего одеяния, он вытащил оттуда горсть кнопок и стал прикреплять листок к  двери. «Сегодня службы не будет, церковь закрыта по техническим причинам. Извините, Бога ради!» — гласила надпись. Человека, стоявшего у него за спиной, священник не заметил — темновато было, да и стал он в последнее время рассеянным, все беспокоился о чем-то, пытался что-то понять, но туман вставал стеной пред глазами, деля мир пополам, а пройти сквозь туманную стену у старика уже не было сил. Затолкав обратно кашлем комок, подступивший к горлу, он заторопился уйти. «Простите!» — раздалось у него за спиной. Священник, вздрогнув, обернулся. Одетый в темное мужчина, по виду не местный, стоял перед ним. «На подир то так похоже», — мелькнула мысль.

—«И напугали же Вы меня, прости Вас Господь! — промолвил священник и добавил, — закрыто сегодня, Вы после придите».
—«Не могу я после, — ответил Человек — а почему нельзя войти в храм сегодня?», — спросил он, помолчав мгновение.
—«Приехало телевидение, будут снимать фильм — и службу пришлось отменить, к сожалению».
—«О чем же фильм?»
—«Об Апокалипсисе, называется «Улыбка Аваддона».
—«Зверь был и нет его, и выйдет из бездны и пойдет в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был и нет его, и явится».
Священник вздрогнул и внимательно посмотрел на говорившего. «Почему выбрана именно эта церковь и это время? — спросил тот. «Не знаю, — ответил священник, — мне самому эта мысль не дает покоя».
—«Ведь они бы могли построить макет, декорацию и там снимать».
—«Режиссер сказал — нужна настоящая церковь — они и выбрали эту».
—«И что, будут снимать весь день, до заката?» — спросил незнакомец.
—«Видимо, да…», — ответил священник.  «Просили не беспокоить и никого из людей не впускать. Так и сказали: «Никого из людей», будто в церковь и собаки ходят, прости, Господи, за святотатство. Ну, мне уж пора, извините, что не могу Вас впустить», — тихо промолвил священник и повернулся, чтобы уйти.
—«А если к храму «Ожидания Господа» придет сам Господь, и дверь будет закрыта — как же он сможет войти?»
Священник втянул голову в плечи, словно его ударили.
—«А разве люди хотят чтобы он пришел?» — обернувшись, воскликнул он. «Они ходят сюда по привычке, в их глазах больше нет огня и мысли их далеко. Не Вера нужна им, не Благость и не Свобода. То — чего они жаждут, то — к чему они стремятся — разве может Он дать им это. Он не сумеет донести такой груз. Когда-то, очень давно, они утратили цель, перестали видеть Свет и его присутствие в себе. Золото — вот их мечта. Не знаю, почему говорю Вам все это, но я стал священником, потому что в детстве видел мост в своих снах, невообразимо прекрасный мост, аркой уходящий за горизонт, и мне всегда хотелось пойти по нему, но едва я делал первый шаг — ноги наливались свинцом, и стена тумана вырастала перед моими глазами. Я надеялся, что Вера поможет мне прорвать эту стену, но я уже постарел, мне не долго осталось быть на этом свете, жаль вот только, что не сумел заглянуть за туман».
—«Никогда нельзя говорить наверное, — почти прошептал странник, опершись о стену — Все в руце Его».
—«Да хранит Вас Господь!» — негромко проговорил священник и закрыл дверь. Человек лишь горько улыбнулся в ответ.

Из-за стрельчатых окон церкви видны были всполохи света, сопровождающиеся необычными в этих стенах звуками, похожими на рычание диких зверей и клекот птиц, перемежающийся вспышками странного хохота. «Кино, ну да, конечно кино, они знали, что я не смогу войти не позванным», — тихо проговорил он, постоял еще несколько мгновений, водя ладонью по массивной дверной ручке, затем повернулся и медленно пошел прочь.

Стучали молотки мастеров, строящих рождественские прилавки, шум городской жизни быстро поедал остатки утренней тишины, люди, проходящие мимо, спешили прожить еще один день. Приближалось Рождество.

«Зябко-то как», — поеживаясь, пробурчала старая Ворона. Она была сыта. Хлебец оказался необычайно вкусным, настолько, что Ворона даже пропустила свою очередь в Булочной. «Пусть мелюзга поклюет», — с неожиданной для себя добротой подумала она. Посмотрев вниз, птица заметила темную фигуру, медленно уходящую вдаль. Человек вдруг остановился, слегка повернул голову в сторону дерева, где сидела она, и вытянул вверх правую руку. Ворону словно ветром смахнуло с ветки. Не соображая, что же она делает, птица неловко опустилась на протянутую руку и замерла, удивленно каркнув. «Пойдем, навестим кое-кого», — тихо сказал ей человек, и они направились к высокому дому, выделявшемуся своей стариной среди прочих строений улицы.

Дверь была открыта, они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на последний этаж. Здесь, под самой крышей, на подоконнике росли розы, мирно сосуществуя с одиноким сверчком и парочкой гостеприимных пауков. Ворона сглотнула слюну, но плечо, на которое она перебралась, уже внесло ее в дом. «Бедно, но чисто», — отметила она для себя. За сотню лет жизни птица научилась безошибочно распознавать это — времени у нее было в избытке. Навстречу им вышла пожилая женщина в черном. Мельком взглянув на ворону, она перевела взгляд на человека. «Мир Вам», — промолвил тот. «Мы пришли к Вашему внуку. Он, я слышал, играет на скрипке. Я — учитель, а эта почтенная птица — со мной». «Проходите, пожалуйста», — пригласила их женщина, отворяя дверь в комнату Мальчика. «К тебе гости, мой дорогой. Учитель музыки и твоя старая знакомая — птичка», — сказала она и закрыла за ними дверь. Комната оказалась небольшой, но в ней было просторно — слепым ведь не надо ничего лишнего. В разнообразных горшочках жили цветы, и даже небольшое деревце наклонилось к окну, на подоконнике которого так часто сидела Ворона. У кровати, напротив окна, стоял маленький столик — на нем лежала скрипка и раскрытые нотные тетради с темными бугорками нот — их часто гладили детские пальцы. Низко над кроватью висела фотография мужчины и женщины в черной рамке, из под одеяла выглядывал старый плюшевый мишка. У столика стоял мальчик, повернув лицо в сторону двери.
—«Здравствуйте, Вы учитель. Я слышал, как Вы говорили с бабушкой».
—«Здравствуй, Адам, — ответил гость, — я пришел не один, одна уважаемая Ворона захотела с тобой повидаться и поблагодарить тебя за доброту. Она здесь, у меня на плече, протяни осторожно вперед свою руку».
Мальчик медленно поднял ладонь — пальцы коснулись перьев на груди птицы — та сидела не шелохнувшись.
—«Теплое», — тихонько вымолвил он.
«Скажи мне, у тебя есть заветное желание?» — спросил Человек ребенка.
—«Я хочу, чтобы Бабушка была всегда и никогда-никогда не разбилась бы на машине», — ответил мальчик и невольно повернул лицо в сторону фотографии на стене.
—«Вечно жить — это очень тяжелое бремя, — промолвил гость, — а почему ты не просишь за себя?»
—«За себя?» — повторил мальчик. Учитель, я никак не могу сыграть это место».
Он прижал щекой к плечу скрипку и дотронулся смычком до струн. Десятилетний человек пытался играть Паганини, но техники ему явно не хватало. Снова сделав ошибку, он опустил руку со смычком и поднял голову. «Опять не получилось!» — с досадой сказал Мальчик. Учитель, вдруг осторожно коснувшись, накрыл его ладонь своей . «У тебя все получится, вот увидишь», — улыбнулся Учитель. Ребенок растерянно замер, ничего не сказав в ответ. «Может быть, когда-нибудь мы придем еще, и ты сыграешь мне Паганини. А сейчас — нам пора, до встречи», — сказал Человек и вышел из комнаты, неся на плече Ворону.

Они медленно шли вниз по улице, углубляясь в кварталы старого города, прочь от стука молотков и странных звуков, все еще доносившихся со стороны церкви. Навстречу им не попалось ни одного человека, словно те, не желая тревожить покоя этой странной пары, сворачивали в боковые улочки, паутинкой разбегающиеся в стороны. Солнце грело старые стены домов, разбиваясь о булыжники мостовой, плавало в многочисленных оконных переплетах, рождая новых солнечных зайчиков. Летучая мелочь весело носилась вокруг, выражая громким чириканием удивление при виде Вороны, примостившейся на плече человека. Вскоре лишь смутный силуэт, чуть колеблясь, виднелся вдали, заслоняемый фигурами людей, заполнивших улицу. День вступил в свои права, чтобы быстро догорев, смениться долгой зимней ночью.

Наутро в городе произошли три удивительных события.
Слепой мальчик проснулся от яркого света, слепящего непривычные к нему глаза и заплакал от счастья, первый раз в своей жизни.

Придя в церковь прихожане узнали, что службы не будет — старый священник умер. Это случилось во сне; видимо ему в миг смерти приснилось что-то очень хорошее. На холодном лице старика застыла улыбка.

Старая Ворона исчезла из города, в котором провела всю свою жизнь, навсегда. Куда она делась — никто не знает. У ворон свои тайны. Вместо нее на подоконник мальчика стала прилетать маленькая синичка — синицы тоже любят слушать скрипку.

Гамельн, 1996